будто уловил характерные черты М. В. и его манеру разговаривать за работой»[260]. Щусев в это время в Москве и, как всегда, занят по горло работой, он сообщает и такую интересную подробность: «Передвижение по городу в трамвае и метро утомляет меня, а дел много, надо всюду поспеть, жалею, что в городе нет старых извозчиков»[261].

В первых числах сентября 1944 года Щусев получает ответ от Дурылина с благодарностью за «Воспоминания о портрете и за чудесное письмо». На половинках листа А4, мелким почерком написано:

— К скольким лицам обращался я с подобными просьбами — и от многих доселе не добился ни слова, ни звука (говорю о тех, с кого Михаил Васильевич писал портреты). Видно, они заняты «больше» вашего, который занят таким «маленьким» делом, как восстановление Великого Новгорода, разрушенного немцами!.. Радуюсь работе вашей над памятником Михаилу Васильевичу. Только из Ваших рук памятник на его могиле будет крепок и будет приятен ему. С первого дня его кончины я говорил Екатерине Петровне: «Кто бы ни предлагал проектировать памятник М. В. — один имеет все права создать этот памятник Щусев. Надпись же на нем по завещанию М. В. может быть только „Художник М. В. Нестеров. А за то, что вы отдаете все силы ума, таланта, сердца, знания на восстановление Новгорода — земной Вам поклон от всех русских людей… тут вы отдаете долг великим зодчим Новгорода, ибо они вскормили автора Ордынской обители“»[262].

Алексей Викторович очень горевал по поводу кончины Михаила Васильевича, присутствуя на похоронах, он сделал зарисовку «Нестеров в гробу» — это карандашный набросок головы художника, лежащего с закрытыми глазами и в черной шапочке. Пиджак на рисунке еле намечен. А когда вскоре от туберкулеза скончался и сын Нестерова Алексей, то Щусев сделал уже другой рисунок — «Алеша Нестеров в гробу». Обе работы хранятся ныне в Башкирском государственном художественном музее им. М. В. Нестерова[263].

Деньги на надгробие Нестерову собирали всем миром, среди жертвователей — выдающиеся деятели науки и культуры Антонина Нежданова и Николай Голованов, Надежда Обухова и Василий Топорков, Сергей Дурылин, Сергей Юдин, Татьяна Щепкина-Куперник, братья Павел и Алексей Корины, Николай Зелинский, Вера Мухина и многие другие[264]. А ведь время было непростое, военное — конец 1942 года. Памятник по проекту Щусева на Новодевичьем кладбище получился скромный и изящный одновременно — согласно завещанию художника.

Щусев — спаситель Москвы

Конец 1947 года вышел для Алексея Викторовича драматичным. 14 декабря 1947 года Советское правительство и ЦК ВКП(б) приняли постановление «О проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары». Вторая часть названия сулила гораздо больше «пряников», нежели его начало. Реформа носила выраженный конфискационный характер, преследуя своей целью сокращение денежной массы. Денежные вклады в сберкассах свыше 10 тысяч рублей можно было обменять лишь при условии изъятия половины в пользу государства. Вместо старых небольших банкнот вводились новые деньги — за большой размер их прозвали в народе «сталинские портянки». На обмен наличных давалась одна неделя. Можно себе представить что творилось в Москве и других населенных пунктах страны, когда деньги превращались в бумагу, не годившуюся даже для портянок.

Алексей Викторович Щусев бόльшую часть своих накоплений хранил, как говорится, под матрасом. И деньги обменять не успел — не самому же ему стоять в очереди? Президент Академии наук СССР Сергей Вавилов отметил по этому поводу в конце 1947 года: «Кругом печальные денежные трагедии и комедии. А. В. Щусев, вынувший сколько-то сотен тысяч старых бумажек, уборщицы, потерявшие последнюю тысячу»[265]. Голодной, конечно, семья архитектора не осталась. Но было очень неприятно. Хорошо, что через год он вновь получит очередную Сталинскую премию. Да и благодаря высокому положению зарплату Щусев получал неплохую. В частности, в 1949 году как члену президиума Академии архитектуры ему был положен ежемесячный оклад в 10 тысяч рублей[266] (стоимость нового автомобиля «Москвич»).

А горькую пилюлю от последствий непредвиденной реформы, как говорится, подсластило еще одно экстраординарное решение товарища Сталина. В эти же дни, в декабре 1947 года в Москве произошло событие долгожданное — вождь и учитель наконец-то подписал постановление Совмина Союза ССР «О мероприятиях по сохранению памятников архитектуры Андроникова монастыря», предусматривавшее реставрацию древней обители и создание в ней «Историко-архитектурного заповедника имени русского художника Андрея Рублева», иконописца, официально возведенного ныне Русской православной церковью в ранг святых.

Подумать только — еще до войны о подобном вряд ли возможно было говорить вслух. Хотя отдельные смельчаки все же находились — это и Щусев, и Барановский, и Грабарь, и немногочисленные защитники русской старины. Благодаря их вмешательству Андроников монастырь не постигла судьба многих московских храмов и монастырей, снесенных в 1920–1930-е годы.

В феврале 1947 года выступая на заседании, посвященном Андрею Рублеву, Щусев хвалил Петра Барановского, установившего точную дату рождения великого иконописца: «Работа проделана по личному энтузиазму и почти даже на личные средства. Но суть не в этом, а в том, как проделана эта работа, как проведено исследование и датировка. Это чрезвычайно любопытно и вместе с тем просто удивительно, как мог Петр Дмитриевич этими скрупулезными исследованиями добиться датировки (11 февраля 1430 г.), по полустертой надписи, которая пережила целый ряд столетий. Это действительно большая заслуга Петра Дмитриевича. Поэтому я считаю, что мы должны его приветствовать, приветствовать сегодняшнее исследование как одно из важнейших исследований о таком мастере, как Рублев, который действительно является основоположником и гордостью русского искусства. Вместе с тем на Рублева будет ориентироваться даже и реалистическая живопись, потому что такие монументальные краски, которые он дает, они, как Игорь Эммануилович (Грабарь. — А. В.) считает, даже выше, чем некоторые работы прославленных мировых живописцев. Мы должны проявить известный напор, чтобы поддержать Петра Дмитриевича и дать ему возможность довести эту работу до конца. Конечно, Комитет по делам архитектуры уже стоит на культурной почве, а к указаниям Некрасова, а также к выступлению отдельных лиц, выступивших в качестве советчиков и определителей, взявших на себя ответственность говорить о памятнике, ничего в этом вопросе не понимая, к таким людям мы можем относиться только с презрением{19}. Надо, чтобы это было совершенно изжито, и вот первой такой работой, которая будет стоять на твердой почве, будет работа, относящаяся к Андроникову монастырю в Москве, потому что Москва находится даже в худшем положении, чем другие наши города. В Москве, где мы живем, был момент, когда, действительно, архитекторам оставалось только застрелиться, чтобы не быть свидетелями такого позора, когда ломались замечательные памятники»[267]. (Последняя фраза выделена мной и характеризует отношение Щусева к уничтожению памятников русской архитектуры. Архитектор не побоялся выступить в защиту Сухаревой башни и Китай-городской стены, Красных ворот и Храма Василия Блаженного.)